Неточные совпадения
Проходя через первую гостиную, Левин встретил в дверях графиню Боль, с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав Левина, она улыбнулась и попросила его в следующую маленькую гостиную, из которой слышались
голоса. В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини и знакомый Левину московский
полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и сел подле дивана, держа шляпу на колене.
— Пан
полковник, пан
полковник! — говорил жид поспешным и прерывистым
голосом, как будто бы хотел объявить дело не совсем пустое. — Я был в городе, пан
полковник!
— Просто — до ужаса… А говорят про него, что это — один из крупных большевиков… Вроде
полковника у них. Муж сейчас приедет, — его ждут, я звонила ему, — сказала она ровным, бесцветным
голосом, посмотрев на дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть дверь или не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она казалась высокой, в красивом лице ее было что-то детски неопределенное, синеватые глаза смотрели вопросительно.
— Теперь всё «вопросы» пошли! — сиплым
голосом вмешался полнокровный
полковник, — из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта: и тот пишет, что теперь всех занимает «вопрос» о перемене формы в армии…
Воспитаем так не одного, а миллионы людей, и потом поймаем одного и воображаем себе, что мы что-то сделали, оградили себя, и что больше уже и требовать от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, — с необыкновенной живостью и ясностью думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с
полковником и слушая различные интонации
голосов защитника, прокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты.
— Матушка ваша вот писала вам, — начал
полковник несколько сконфуженным
голосом, — чтобы жить с моим Пашей, — прибавил он, указав на сына.
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал
полковник тем же тихим
голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
— Телегу! Телегу! — закричал Павел почти бешеным
голосом и побежал назад к усадьбе. Ему встретился
полковник, который тоже трусил с своим толстым брюхом, чтобы поймать сына.
— Не для себя,
полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в
голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Успеешь еще, братец, уедешь! — вмешался в разговор, уже обиженным
голосом,
полковник.
Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося больше сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед за тем крикнул во весь
голос...
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил
полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в
голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь к жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, уж нб тебе, дьявол тебе в печень. Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы делаете, капитан! — заорал
полковник, возвышая
голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш! К черту-с, к черту-с. Мое почтение-с!..
Кто-то издали подал музыке знак перестать играть. Командир корпуса крупной рысью ехал от левого фланга к правому вдоль линии полка, а за ними разнообразно волнующейся, пестрой, нарядной вереницей растянулась его свита.
Полковник Шульгович подскакал к первой роте. Затягивая поводья своему гнедому мерину, завалившись тучным корпусом назад, он крикнул тем неестественно свирепым, испуганным и хриплым
голосом, каким кричат на пожарах брандмайоры...
Сначала из кабинета доносился только глухой однотонный звук низкого командирского баса. Слов не было слышно, но по сердитым раскатистым интонациям можно было догадаться, что
полковник кого-то распекает с настойчивым и непреклонным гневом. Это продолжалось минут пять. Потом Шульгович вдруг замолчал; послышался чей-то дрожащий, умоляющий
голос, и вдруг, после мгновенной паузы, Ромашов явственно, до последнего оттенка, услышал слова, произнесенные со страшным выражением высокомерия, негодования и презрения...
Осадчий славился, как и
полковник Шульгович, не только в полку, но и во всей дивизии своим необыкновенным по размерам и красоте
голосом, а также огромным ростом и страшной физической силой.
— Нехорошо-с, — начал командир рычащим басом, раздавшимся точно из глубины его живота, и сделал длинную паузу. — Стыдно-с! — продолжал он, повышая
голос. — Служите без году неделю, а начинаете хвостом крутить. Имею многие основания быть вами недовольным. Помилуйте, что же это такое? Командир полка делает ему замечание, а он, несчастный прапорщик, фендрик, позволяет себе возражать какую-то ерундистику. Безобразие! — вдруг закричал
полковник так оглушительно, что Ромашов вздрогнул. — Немысленно! Разврат!
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый
полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «
Голос», разумеется не обращая никакого внимания на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
Воспитанный Алеша Телятников отдалился еще шага на три к окну, а
полковник кашлянул за «
Голосом».
— Не беспокойтесь обо мне,
полковник, — отвечал Фома слабым
голосом,
голосом человека, прощающего врагам своим. — Сюрприз я, конечно, хвалю: это изображает чувствительность и благонравие ваших детей. Стихи тоже полезны, даже для произношения… Но я не стихами был занят это утро, Егор Ильич: я молился… вы это знаете… Впрочем, готов выслушать и стихи.
— Я сбираюсь покинуть ваш дом,
полковник, — проговорил Фома самым спокойным
голосом. — Я решился идти куда глаза глядят и потому нанял на свои деньги простую, мужичью телегу. На ней теперь лежит мой узелок; он не велик: несколько любимых книг, две перемены белья — и только! Я беден, Егор Ильич, но ни за что на свете не возьму теперь вашего золота, от которого я еще и вчера отказался!..
— Что вы скажете,
полковник, насчет здешнего образа мыслей? — спросил он, значительно понизивши
голос.
Зарецкой, ведя в поводу свою лошадь, отошел вместе с графом Сеникуром шагов сто от дома золотых дел мастера. Поглядя вокруг себя и видя, что их никто не может подслушать,
полковник остановился, кинул проницательный взгляд на Зарецкого и сказал строгим
голосом...
Несмотря на то, что у гостей мужского пола нагревались чубы и рделися щеки еще при первой перемене, батенька, с самого начала стола, ходили и, начиная с пана
полковника и до последнего гостя, упрашивали побольше кушать, выбирая из мисок куски мяс, и клали их на тарелки каждому и упрашивали скушать все; даже вспотеют, ходя и кланяясь, а все просят, приговаривая печальным
голосом, что конечно-де я чем прогневал пана Чупринского, что он обижает меня и в рот ничего не берет?
Маменька, как увидели и расслушали мой
голос, который взобрался на самые высочайшие тоны — потому что пан Кнышевский, дабы пощеголять дарованием ученика своего, тянул меня за ухо что есть мочи, от чего я и кричал необыкновенно — так вот, говорю, маменька как расслушали, что это мой
голос, от радости хотели было сомлеть, отчего должно бы им и упасть, то и побоялись, чтобы не упасть на пана
полковника или чтоб V не сделать непристойного чего при падении, то и удержались гостей ради, а только начали плакать слезами радости.
— Я была подготовлена к этому, — говорила она спокойным контральто, и её
голос красиво вибрировал на верхних нотах. — После второго удара он почти каждый день жаловался на колотья в сердце, перебои, бессонницу… Говорят, он там очень волновался, кричал… накануне он ездил в гости к Олесову — тут есть один помещик,
полковник в отставке, пьяница и циник, разбитый подагрой. Кстати, у него есть дочь, — вот сокровище, я тебе скажу!.. Ты познакомишься с ней…
Когда кабриолет Елизаветы Сергеевны остановился у крыльца дома
полковника Олесова, на крыльце явилась длинная и худая фигура женщины в серой блузе и раздался басовый
голос, резко выделявший звук «р».
Голос за сценой: «Сотника требуют к
полковнику!» Суета.
—
Полковник Хасанов, прикажите рассыпать цепь, — сказал генерал тихим, протяжным, но внятным
голосом.
— М-да… «енарал»… Пропишет он им волю! — с многозначительной иронией пополоскал губами и щеками
полковник, отхлебнув из стакана глоток пуншу, и повернулся к Хвалынцеву: — Я истощил все меры кротости, старался вселить благоразумие, — пояснил он докторально-авторитетным тоном. — Даже пастырское назидание было им сделано, — ничто не берет! Ни
голос совести, ни внушение власти, ни слово религии!.. С прискорбием должен был послать за военною силой… Жаль, очень жаль будет, если разразится катастрофа.
Это была эстафета от
полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни
голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно будет через день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
— Не рассуждать! Понимай, с кем разговариваешь! (Дедушка громко чешется и возвышает
голос.) Повторяю: почему ты не купил персидского порошку? И как ты смеешь, милостивый государь, позволять себе такие возмутительные поступки, что на тебя даже поступают жалобы? А? Вчера
полковник Дубякин жаловался, что ты у него жену увез! Кто это тебе позволил? И какое ты имеешь право?
— Господа! — говорит дядя-полковник, и в
голосе его слышатся утомление и горечь. — Господа, кто говорит, что фамильная честь предрассудок? Я этого вовсе не говорю. Я только предостерегаю вас от ложного взгляда, указываю на возможность непростительной ошибки. Как вы этого не поймете? Ведь я не по-китайски говорю, а по-русски!
В ответ ему что-то бормочет чиновник казенной палаты, после него плавно и мягко начинает говорить Иван Маркович.
Полковник нетерпеливо двигает стулом и заглушает его слова своим противным, металлическим
голосом. Наконец дверь отворяется и из кабинета выходит Иван Маркович; на его тощем бритом лице выступили красные пятна.
«А какой мове-жанр ждет нас у Плевкова! — думал я, леденея от ужаса. — Хоть бы скорее отделаться, чёрт бы их взял совсем! И на мое несчастье — ни одного знакомого генерала! Есть один знакомый
полковник в отставке, да и тот портерную держит! Ведь этакий я несчастный!» — Ты, Сонечка, — обратился я к жене плачущим
голосом, — извини, что я возил тебя сейчас в тот хлев… Думал дать тебе случай посмеяться, понаблюдать типы… Не моя вина, что вышло так пошло, мерзко… Извиняюсь…
Полковник умолк, выпил полстакана воды и продолжал, понизив
голос...
— И везде, везде эта тайна, глупая, никому не нужная! — измученным
голосом говорил седой артиллерийский
полковник. — До последней минуты все от всех скрывают, а потом дымом пускают на воздух миллионы!
Голос принадлежал нашему
полковнику.
Знаете ли,
полковник, — продолжал он таинственным
голосом, показывая ему ладонь правой руки своей, — знаете ли, что судьба моя здесь давно прочитана мне одним астрологом так ясно, как мы читаем дороги на ландкартах?
— Куда же ты? Тут стой! — зашептали
голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на
полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском, всё громче и громче слышались
голоса, особенно гусарского
полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям.
— Вы
полковник? — кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею
голосом. — В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, — кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, — место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
А как принесли его в церковь, то все его хотели видеть, бо он убран был в алом жупане и в поясе с золотыми цвяшками, но поп Прокоп не дал и смотреть на
полковника, а, взлезши на амвон, махнул рукою на гроб и сказал: «Закройте его швiдче: иль вы не чуете, як засмердело!» А когда крышку нахлопнули и алый жупан Перегуда сокрылся, то тогда поп Прокоп во весь
голос зачал воздавать славу Перегуду и так спросил...